но я настоял на своем праве купаться и загорать голым, как некоторые младшие девочки на пляже. Вряд ли я и даже родители понимали тогда, почему. А это через трещину времени махал мне рукой с коктебельского берега проповедник натуризма Макс Волошин. Мой же временный друг Коля снимать плавки наотрез отказался, и другом быть перестал. В порыве разочарования в человечестве я вытаскивал на берег медуз и смотрел, как они плавятся на горячем песке…

Я пропускаю уйму лет, потому что долго еще меня носило по Черному морю мимо Крыма. То это был знаменитый «Орленок» на Кавказе, то болгарская «Албена», то не морская Чехословакия с горными речками и ледяными горными озерами, то наш, домашний, диковинный Суздаль с речкой, заросшей водорослями, хватающими за ноги. После второго крымского лета я начал писать стихи, пошел в школу, влюбился, научился играть на гитаре и написал первые песни, подрался с другом, снова разочаровался в человечестве, обрел сестру и новую любовь, закончил школу, влюбился еще раз и сходил в армию. Мои сновидцы видели сны без Крыма.

А Крым притаился и ждал. Мои двадцать лет сорвало с катушек. Я снова влюбился, теперь уже, как юный бог, — горячо и всерьез. Но я еще не знал тогда, что женщина — это песня без текста: пока помнишь ее мелодию, она с тобой. Впрочем, бывают женщины-меломаны, с ними возможно множество мелодий. И она была из таких. Она жила в старом дворянском домике в центре Тулы. Была старше, опытнее меня. Красивая, независимая, гордая. С тех пор, как мы стали вместе, меня возненавидели все мужчины из ее окружения. Все, кто ее желал, вожделел, надеялся и, вероятно, верил. Про меня распускали сплетни, наводили порчу и даже, кажется, пытались убить. Спасло меня то, что она была на моей стороне. И мои сновидцы после всех напастей нашего первого с ней года решили подарить мне новый сон о Крыме.

…Денег не было. Провинциальные журналисты в начале 90‑х нищенствовали. Тогда ты заняла какую-то фантастическую сумму у соседки, работавшей официанткой в ресторане. И возникла Ялта. И с нами собрались ехать сестра с мужем, мои ровесники. Мы вчетвером были довольно нелепой компанией. А для тебя, прошедшей суровые испытания ссылкой, борьбой с властями и проблемами в семье, мы и вовсе были детьми. По твоему настоянию я носил ужасно не любимые мной усы, чтобы выглядеть хоть немного старше. А ты завязывала волосы в два хвоста, чтобы казаться моложе. Твои хвостики выглядели очень сексуально. Тогда еще действовали какие-то связи, и нам предложили по этим самым связям старый пансионат почти на берегу моря. До берега было действительно всего ничего, но внутри по стенам ползали трещины и тараканы, пахло сыростью и неуютом. Мы вышли на солнце, подставили ветру головы и вопросительно посмотрели друг на друга. После звонка связному сновидцу мы оказались на крыше мира — на вершине одной из гор Ялты, в пансионате «Шахтер», в отдельном домике на две семьи под старым развесистым платаном, с отдельным неработающим фонтаном. Мир показался лучшим из миров. Пока мы не стали подниматься в наше поднебесье, после пляжа вверх и вверх, по бесконечным лестницам и лесенкам, мимо созревших инжирных деревьев, мимо киносъемочных групп, мимо пересекающих наше восхождение автобусов, едущих с горы под углом в сорок пять градусов, мимо растущих из самой горы домов с бельем на балконных веревках и тетками в застиранных халатах, мимо забытых уже лиц, деревьев и трав. Там, наверху, под платаном, мы попадали по комнатам как убитые. У нас даже не было сил посмотреть под кровати — нет ли там ужей или змей, которыми нас пугали местные. Впрочем, крик раздался из душа. Это был даже не крик, а последний плач Ярославны. В душевой сестра обнаружила огромных крымских тараканов. Они важно шевелили усами, словно кавказские мужчины, как будто хотели с ней познакомиться. Пришлось выгнать их веником взашей. Но были ли мы с тобой когда-нибудь так счастливы, скажи? Позади — наша тайная жизнь у сестры, феерический Новый год, Яснополянский поход, в котором чуть все не рухнуло в пропасть, впереди — Пермская зона и август 91‑го, измены, ссоры, смерти, конец.

Вечером мы снова пошли на море. Пока сестра с мужем лежали на берегу, покуривая и дегустируя местное вино, мы вошли в тело воды. Твои соски были солеными, кожа покрылась стеснительными мурашками. И я прижал тебя крепко и не отпускал уже больше, пока не ворвались в тебя мои смешные юношеские мечты о счастливой, вечной любви, чумазых радостных детях и домике на берегу моря… «Ты когда-нибудь трахалась в море?» В ответ прозвучало с берега: «Эй, ребята, вы что там делаете?»

На обратном пути под негритянским покровом ночи муж сестры, которого мы тут же для простоты окрестили «мусестр», попытался подпрыгнуть и сорвать крупный синий инжир, похожий на мошонку африканского великана. Инжир висел прямо над дорожкой, за забором, но хозяин, видимо, по какой-то нелепой причине считал все, растущее из его земли, своим. Во дворе зажегся свет, выбежал грозного вида мужик с ружьем: «Эй, не балуй!»

В холодильнике нашей летней кухни нашлись портвейн и сыр — лучшие из крымских лакомств. Мы опоздали на пансионатский обед, потом ужин. Слишком высоко было за ними ходить. Вынесли стулья на улицу, разложили дары Крыма. Если бы нас видели отдыхающие из большого шахтерского корпуса, они прожгли бы своей ненавистью к нам дыру в доме. Но было темно. И платан защищал нас. Территория пансионата была обнесена забором, одна его стенка была совсем близко. В траве и кустах у забора подозрительно шуршали, шипели и сопели. Мы пили портвейн, обсуждая низкие звезды, как обсуждают светских красавиц, у которых во время приема случайно обнажилась грудь. Звезды заливались краской стыда, в кустах шуршали все яростнее. «Змеи», — предположил кто-то из нас. Девушки подняли ноги. Мусестр взял палку и пошел в ночь. Через минуту он позвал и меня. В руках он держал здорового, пыхтящего, сучащего лапами ежа. «Вот тут кто!» Через полчаса мы наловили с ним штук двадцать ежей. Сестра налила им в блюдце молока. Ежи разбрелись по разным углам кухни и застыли в придуманных позах, как игроки в «море волнуется раз». У кого-то из-под иголок высунулась лапа, да так и осталась торчать наружу, кто-то застыл на середине комнаты. Со временем фигуры начали оживать, шевелиться, двигаться. Они были разных размеров и даже расцветок — видно, это были разные семьи, и взрослые,